Марк Твен - Принц и нищий [Издание 1941 г.]

Наступила пауза. Все смолкли и как будто ждали чего-то. Том не понимал, что это значит. Он посмотрел на лорда Гертфорда, тот сделал ему знак, но он не понял и этого знака. Лэди Елизавета с своей обычной находчивостью поспешила вывести его из затруднения. Она сделала ему глубокий реверанс и спросила:

— Ваше высочество, брат мой, разрешаете нам удалиться?

— Поистине, милэди, вы можете просить у меня чего угодно, — сказал Том, — но я охотнее исполнил бы всякую другую вашу просьбу, поскольку это в моих скромных силах, чем лишить себя света и радости вашего присутствия, но да будут ваши пути лучезарными! Да хранит вас господь!

Он усмехнулся про себя и подумал: «Недаром в моих книгах я жил только в компании принцев и научился подражать их изысканным и цветистым речам!»

Когда принцессы ушли, Том повернулся к своим опекунам и сказал:

— Не будете ли вы так любезны, милорды, не позволите ли мне отдохнуть где-нибудь здесь в уголке?

— Дело вашего высочества — приказывать, а наше повиноваться, — ответил лорд Гертфорд. — Отдых вам воистину потребен, ибо вскоре вам предстоит совершить путешествие в Сити.

Он прикоснулся к колокольчику; прибежал паж и получил приказание пригласить сэра Вильяма Герберта. Сэр Вильям Герберт не замедлил; явиться и повел Тома во внутренние покои дворца. Первым движением Тома было протянуть руку к чаше воды, но бархатно-шелковый прислужник тотчас же схватил чашу, опустился на одно колено и поднес ее принцу на золотом блюде.

Затем утомленный пленник сел и хотел было снять с себя обувь, робко прося взглядом о позволении; но другой бархатно-шелковый назойливый паж поспешил опуститься на колени, чтобы избавить его и от этой работы. Том сделал еще две или три попытки обойтись без посторонней помощи, но его каждый раз предупреждали. Он наконец сдался и с покорным вздохом пробормотал:

— Горе мне, горе! Как это они еще не возьмутся дышать за меня!

В туфлях, в роскошном халате, он наконец прилег отдохнуть, но заснуть не мог: голова его была слишком переполнена мыслями, а комната — людьми. Он не мог отогнать мыслей, и они остались при нем; он не умел выслать вон своих слуг, и потому они тоже остались при нем, к великому огорчению Тома и их самих.

По уходе Тома благородные лорды, его опекуны, остались вдвоем. Некоторое время оба молчали, в раздумьи качая головами и расхаживая по комнате. Наконец лорд Сент-Джон заговорил:

— Что ты об этом по совести думаешь?

— По совести, вот что: королю осталось недолго жить, мой племянник лишился рассудка, — сумасшедший взойдет на трон, и сумасшедший останется на троне. Да спасет господь нашу бедную Англию!

Некоторое время оба молчали.

— Действительно, все это похоже на истину. Но… нет ли у тебя подозрения…

Говорящий запнулся и не решился продолжать: вопрос был слишком щекотлив. Лорд Гертфорд стал перед ним, посмотрел ему в лицо ясным, открытым взглядом и сказал:

— Говори! Кроме меня, никто твоих слов не услышит. Подозрение о чем?

— Мне очень тяжело выражать словами, милорд, то, что у меня на уме, ты так близок ему по крови. Прости, если я оскорблю тебя, но не кажется ли тебе удивительным, что безумие так изменило его? Я не говорю, чтобы его речь или осанка перестали быть царственными, но все же они в некоторых малозаметных ничтожных подробностях отличаются от его прежней манеры держать себя. Не странно ли, что безумие изгладило из его памяти даже черты его отца; он забыл даже, каковы обычные знаки почтения, которое подобает ему от всех окружающих; не странно ли, что, сохранив в своей памяти латинский язык, он забыл греческий и французский? Не оскорбляйся моими словами, милорд, но сними у меня тяжесть с души и прими заранее душевную мою благодарность! Меня преследуют его слова, что он не принц и…

— Довольно, милорд. Замолчи! То, что говоришь ты, — измена. Ты забыл приказ короля! Помни, что, слушая тебя, я делаюсь соучастником твоего преступления.

— Замолчи! То, что говоришь ты, — измена.

Сент-Джон побледнел и поспешил сказать:

— Я ошибся, я признаю это сам. Будь так великодушен и милостив, не выдавай меня, и я никогда больше не буду ни размышлять, ни говорить об этом. Не поступай со мною слишком сурово, сэр, иначе я погиб.

— Я удовлетворен, милорд. Если ты не станешь повторять свой оскорбительный вымысел ни мне, ни кому другому, я буду считать твои слова как бы несказанными. Оставь твои пустые подозрения. Он сын моей сестры: его голос, лицо, фигура знакомы мне от самой его колыбели. Безумие могло вызвать в нем не только те противоречивые странности, которые подмечены тобою, но и другие, еще более разительные. Разве ты не помнишь, как старый барон Марли, сойдя с ума, забыл свое собственное лицо, которое знал шестьдесят лет, и уверял, что оно чужое; нет, больше того, уверял, будто он сын Марии Магдалины, будто голова у него из испанского стекла, и — смешно сказать — не позволял никому прикасаться к ней, чтобы чья-нибудь неловкая рука не разбила ее. Отгони прочь свои сомнения, мой добрый милорд! Это истинный принц — мне ли не знать его! — и скоро он станет твоим королем. Тебе полезно подумать об этом больше, чем о каких-нибудь других обстоятельствах.

Поговорив еще немного с лордом Сент-Джоном, причем лорд Сент-Джон страстно и многократно отрекался от своих ошибочных слов и утверждал, что больше никогда, никогда он не станет предаваться подобным сомнениям, лорд Гертфорд простился с ним и остался один оберегать покой принца. Скоро он углубился в размышления, и, очевидно, чем дольше думал, тем сильнее терзало его беспокойство. Наконец он стал ходить по комнате.

«Вздор! Он должен быть принцем! — бормотал он про себя. — Во всей стране не найдется человека, который решился бы утверждать, что два мальчика разной крови и разного рода могут быть так чудесно похожи друг на друга, будто близнецы. Да если бы даже и так! Было бы еще более диковинным чудом, если бы случай подменил их. Нет, это безумно, безумно, безумно!»

Спустя некоторое время лорд Гертфорд сказал себе: «Если бы еще он был самозванец, если бы он выдавал себя за принца, — это было бы естественно; в этом был бы какой-нибудь смысл. Но слыхал ли кто о таком самозванце, который, видя, что и король, и двор, и все зовут его принцем, отрицал бы свой сан и отказывался от тех почестей, которые воздаются ему. Нет! Клянусь святым Свитином, нет! Он истинный принц, потерявший рассудок».

Первый королевский обед Тома.

Около часу пополудни Том безропотно перенес пытку переодевания к обеду. Его опять нарядили в такой же роскошный костюм, как и раньше, но сменили на нем решительно все — от воротничков до чулок. Затем с большими церемониями проводили его в обширную, богато убранную залу, где был накрыт стол на одного человека. Вся посуда была из литого золота и украшена такими узорами, которые делали ее драгоценной, так как все это была работа Бенвенуто Челлини.[11]

В комнате толпились высокородные прислужники. Капеллан[12] прочел молитву, и проголодавшийся Том готов был уже наброситься на еду; но ему помешал милорд граф Беркли, подвязавший ему под шею салфетку; важная обязанность подвязывания салфетки принцам Уэльским была наследственной в семье этого лорда. Рядом стоял виночерпий, предупреждавший все попытки Тома налить себе своими руками вина. Тут же находился другой лорд — отведыватель. Он состоял при его высочестве принце Уэльском исключительно для того, чтобы пробовать по первому требованию все подозрительные блюда, и таким образом рисковал быть отравленным. В то время отведыватель был уже ненужным украшением в королевской столовой, так как ему ее часто приходилось исполнять свои обязанности; но были времена за несколько поколений до Генриха VIII, когда должность отведывателя была чрезвычайно опасной и мало кто добивался такого почетного сана. Странно, что эту обязанность не возложили на какого-нибудь пса или химика — но кто постигнет королевские обычаи!

Был тут и лорд д'Арси, первый камергер. Зачем и для какой надобности, неизвестно, но он был тут, и с этим ничего не поделаешь! Был тут и лорд-дворецкий. Он стоял у Тома за спиной и следил, чтобы весь церемониал был соблюдаем до мельчайших подробностей. Церемониалом распоряжались лорд главный лакей и лорд главный кухмистер, которые стояли поблизости. Кроме них, у Тома было еще триста восемьдесят четыре человека прислуги, но, разумеется, не все они находились в столовой; и четверти их не присутствовало при этом обеде. Том даже не подозревал, что они существуют.

Все присутствующие были предварительно вышколены; им было приказано не забывать, что у принца временное потемнение рассудка, и не удивляться его причудам. Вскоре эти причуды обнаружились перед ними вполне, но вызвали в слугах не смех, а только сострадание. Им горько было видеть, что их возлюбленный принц поражен таким тяжким недугом.